Том 5. Сибирские рассказы. - Страница 82

В один прекрасный день, надев праздничный длиннополый сюртук и замотав по старинной моде шею черней атласной косынкой, Иван Герасимович отправился к сыну, в каменный дом, где уже не бывал давненько.

— Ах, тятенька, в кои-то веки собрались, — запел Тихон, делая сладкое лицо. — И при всей форме…

— Дело есть… надо поговорить с тобой… — довольно сурово ответил старик. — Да… Хочу тебя уничтожить, — весь тут сказ. Будет мне дурака валять и добрых людей смешить. Все мое, а ты как знаешь…

— То есть как ваше, тятенька?

— Не о чем нам с тобой разговоры разговаривать. Сказано: все мое. Выезжай из дому, одним словом…

— Помилуйте, тятенька, да Еедь вы же своими руками при собственной живности передали мне все по форме. Я и держу-то вас в сарайной только по милости… Ей-богу-с! Спросите кого угодно…

Иван Герасимович ничего не отвечал, а только повернулся и ушел.

Потом он побывал и у заседателя, и у протопопа, и у исправника, и везде объявил о своем — намерении опять вступить в дела, а сына Тихона прогнать. Старику показалось, что его слушают будто не так, как следует, и во всем соглашаются, как с маленьким ребенком.

— Да, да… — шамкал старичок-протопоп. — Оно, конечно, хотя во всяком случае, несмотря на сие…

Исполнив все, как следовало, Иван Герасимович вернулся к себе в сарайную совершенно успокоенный. Вечером он сидел за самоваром и с особенным удовольствием попивал чай с малиновым вареньем. Именно в этот блаженный момент раздался осторожный стук, и в дверях показалась голова Тихона.

— Тятенька, можно к вам?

Не дожидаясь позволения, в комнату вошли протопоп, исправник, заседатель и старичок-доктор. Они поздоровались и чинно уселись по местам. Тихон остался у дверей, точно боялся, что отец убежит.

После некоторых пустых разговоров доктор надел золотые очки и проговорил деловым тоном:

— Ну-ка, ангел мой, Иван Герасимыч, покажи язык.

В первую минуту Иван Герасимович совершенно растерялся, а потом сразу все понял. У него мороз пробежал по спине. Старик забормотал что-то совсем несвязное, а гости переглянулись между собой.

Через месяц Иван Герасимович был объявлен страдающим старческим слабоумием. Тихон пришел к нему в сарайную, погрозил пальцем и проговорил:

— Теперь уж вам, тятенька, полагается одна постная пища… да-с. Для души даже весьма пользительно. Мы еще сот двух таких же старичков устроили.

Ночевка

I

— А где мы в Челябе остановимся? — спрашивал я своего кучера Андроныча, когда сквозь мягкую мглу летней ночи глянули на нас первые огоньки городского предместья.

— Да сколько угодно местов, — уверенно ответил Андроныч. — Прежде-то я на постоялом у Спирьки останавливался, а то еще старуха Криворотиха принимает проезжающих. Я эту самую Челябу, может, разов с десять проехал.

— Поезжай, где лучше. А то нет ли гостиницы или номеров?

— Ну, насчет проезжающих номеров шабаш: и в заведении этого нет. У знакомых больше останавливаются… В лучшем виде к Спирьке на постоялый подкатим.

Я находился в отличном расположении духа. Последняя станция от Токтубаевской станицы к городу Челябинску (Оренбургской губернии) представляла собой что-то необыкновенное, точно мы целых тридцать верст ехали по широкой аллее какого-то гигантского парка. Колеса мягко катились по утрамбованному песчаному грунту, кругом две зеленые стены из столетних берез, чудный летний вечер — одним словом, что-то уж совсем фантастическое, и я не знаю в Зауралье ни одной такой станции. Лошади бежали с необычной быстротой и тоже находились, видимо, в прекрасном расположении духа, что с ними случалось нечасто. Одним словом, станция промелькнула, как сон, а впереди сладко грезился удобный ночлег.

— Эй, шевели бородой! — покрикивал Андроныч на свою пару, прибавившую в виду станции прыти. — Помешивай!

Вообще мы въехали в Челябинск с большим шиксм, как, вероятно, ездит только местное начальство. Маленький степной городок уже спал, несмотря на то, что было ровно десять часов. Мы промчались по одной улице, повернули в какой-то переулок и вдруг остановились на какой-то площади.

— Вот те и раз! — вслух удивился Андроныч, почесывая затылок. — То ли переезжать реку Мияс, то ли нет…

— Поезжай к Спирьке…

— Да вот то-то и есть, што забыл я, где он живет: на этой стороне али за Миясом…

— Ну, так к Криворотихе ступай! — К Криворотихе-то ближее, да только..

Новое чесание затылка и неопределенный звук удивления. Одним словом, мой Андроныч оказался вороной и больше ничего. Недалеко от нас проходили какие-то молодые люди, видимо, гулявшие, и я спросил их, как проехать к постоялым дворам.

— За Мияс ступайте, — ответил в темноте молодой голос.

— Конечно, за Мияс, — сердито заворчал Андроныч. — Рази без него не знаем.

Спросить дорогу для Андроныча было смертной обидой, и он сейчас же впадал в самое мрачное настроение. По этому поводу у нас было уже несколько столкновений.

— Поезжай за Мияс, — повторил я, чтобы поддразнить Андроныча. — Туда же, хвастается: «Я проезжал Челябу»…

Андроныч угнетенно молчал и так тронул вожжами, что лошади поплелись нога за ногу, точно пьяные. Мы проехали мимо каких-то лавок, потом по большому мосту через Мияс. Эта великолепная степная река катилась здесь широким разливом, оживляя небольшой степной городок. Челябинск славится как хлебный центр. Степной хлеб отсюда идет на горные заводы. За мостом опять начиналась какая-то площадь и ряды деревянных лавчонок. По всем признакам, это был хлебный рынок.