Том 5. Сибирские рассказы. - Страница 49

— Да ведь это все Пимка… — попробовал опраздываться Мизгирь, жалко моргая глазами. — Ты чего на меня-то лезешь?..

— Плесень гнилая! Тоже и скажет: Пимка! У Пимки в глазах стыда-то и не бывало сроду… А ты венчанный муж… Да другой мужик убил бы на месте, кабы тронули бабу-то.

За этим коротеньким супружеским диалогом последовало уже совершенно неожиданное заключение: Настасья схватила ухват и бросилась с ним на несчастного Мизгиря, который как-то по-детски закрыл голову руками и только старался, чтобы ухват попадал по спине. Все ямщики заливались хохотом, подливая масла в огонь.

— Дуй его, Настенька! Катай!.. Да ты по морде его, в скулу! Еще разок…

Эти крики, ямщичий хохот и полное нежелание даже защищаться со стороны мужа привели Настасью в дикое бешенство, и, бросив ухват, она вцепилась в мужа, как кошка. Мизгирь как-то жалко пискнул, как придавленный котенок, и покатился с лавки на пол. Тут уж вступился кто-то из ямщиков и оттащил ополоумевшую бабу.

— Настасья, брось!.. Будет дурить!..

Настасья посмотрела кругом остановившимися дикими глазами, хотела что-то сказать, но только махнула рукой и с причитаниями и воем бросилась в угол. Мизгирь, избитый и окровавленный, медленно поднялся с полу и медленно обвел глазами стоявших «соловьев». Он, очевидно, отыскивал Пимку, но тот ео время свалки благоразумно успел выскочить во двор.

— На-ка, испей водицы, — предложил кто-то из ямщиков Мизгирю, подавая ковш с водой. — Этакую бабу да убить мало! То-то стерва…

Недавнее желание травить несчастного Мизгиря сменилось теперь общей жалостью, потому что «разве можно так увечить законного мужа, да еще на людях». Одним словом, поднялся весь порядок законных мужских чувстз и мужской гордости. Настасья это чувствовала и не вылезала из своего угла, продолжая горько рыдать.

— Вот ты и рассуди бабу: кругом виновата и сама же ревет, как корсва! — резонировал «соловей», отпаивавший Мизгиря водой. — Хороший бы муж, значит, который мужик вполне, да он бы на мелкие части ее разорвал… Да он бы ее изволочил всю… Ногами бы истоптал… Вышиб бы дурь из головы…

— Оставь… — с какой-то большой кротостью остановил его Мизгирь. — Промежду мужем да женой один бог судья.

— В ногах бы она валялась у настоящего мужика… Да! Как змея бы ползала, а не то, чтобы дурь свою показывать…

— Говорю: оставь, — упрашивал Мизгирь.

— Эх, ты, горе лыковое! Говорить-то с тобой по-настоящему не стоит…

III

Мне не случалось обращать внимания на семейную жизнь Мизгиря, а рассказанный выше случай открыл многое такое, о чем посторонний человек мог только догадываться. Это была мужицкая «не пара» со всеми признаками внутреннего семейного разлада. Происходившая на моих глазах дикая сцена служила только выражением внутренней розни. Одним словом, Мизгирь меня заинтересовал, как муж-неудачник, каких немало, но здесь все происходило на подкладке мужицкой жизни.

На кордоне меня задержал выпавший ночью снег. Случилось это совершенно неожиданно. Погода стояла хорошая, хотя и с крепким осенним холодком; небо было чистое, безоблачное; ветер дул не из «гнилого угла», как Мизгирь называл северо-восток, а с полудня. Одним словом, все приметы обещали хорошую погоду. Но, когда утром проснулись «соловьи», все было покрыто снежной пеленой в четверть. Такой глубокий снег на Среднем Урале выпадает в первых числах сентября очень редко, а я Еидел его в первый раз.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… — ворчал Волк, надевая онучи. — На санях теперь в самую пору.

Положение транспорта, застигнутого снегом на половине дороги, было критическое. Упавший на сухую землю снег навертывался на колеса, как войлок, но не сидеть же из-за него- на кордоне. «Соловьи» перебрали весь лексикон своих крепких слов и тронулись в путь только часов в девять. Мизгирь проводил их, — стоя за воротами. Он жалел несчастных лошадей, вытягивавших тяжелые возы из последних сил…

— Забьется бо-го-ва скотинка, — проговорил он вслух.

Я предполагал вернуться домой, но очень уж хорошо теперь было в лесу, особенно в чернолесье, где еще не спал осенний лист. Березы, рябины, черемухи и осины просто гнулись под тяжестью снежных хлопьев. Картина была единственная, особенно там, где с мертвой белизной — снега контрастировала! сохранившаяся листва: осинники точно были о-бр-ызганы кровью, которая резала глаза на белом снежном фоне. Я смотрел и не мог достаточно налюбоваться — так было все оригинально-хорошо.

— Премудрость божия, — объяснил Мизгирь, любовно оглядывая засыпанную снегом картину. — К урожаю ранний-то снег… В горах-то у нас, конечно, не займуются хлебом, а по крестьянам идет поверье. Крестьяне-то не чета нашим заводским: у них все по-божески.

— А что, пойдем сегодня на охоту?

Мизгирь точно смутился. Помявшись немного, он признался, что ему жаль молодых, которые еще в первый раз увидели снег.

— Тварь, а тоже чувствует, — объяснил он, увлекаясь темой. — Ножки-то на снегу зябнут, ну, они все по деревьям, как курицы.

— Чего же тебе жаль?

— А как же: смиренные они теперь, хошь руками бери. Потому чувствуют свою неустойку… Которая птица нонешнего лета, так ее уж сразу видно.

— Я молодых не буду стрелять…

— Старых петухов, пожалуй, и можно, потому как хороший хозяин держит и дома петуха всего три года…

На этом мы и согласились. Мизгирь повел в лес, и мы скоро разыскали несколько выводков. Мучка, конечно, шла за нами, но не облаивала нтицу, а только подавала убитую.