Том 5. Сибирские рассказы. - Страница 124

124

— А что же, это будет очень оригинально, — заявил Люстиг. — Кажется, еще никто не ел уху с карамельками и пирожным.

— Сахар заменяет до известной степени соль, — прибавил доктор.

Уху съели и без соли, а затем съели зажаренную в золе тетерьку, причем как-то забыли, что «вож» Парфен и «старый шайтан» тоже хотят есть. Костылев почти все время молчал. Ему не нравился тон, каким разговаривали со стариком-вогу-лом цивилизованные люди. Потом зачем Дарья Гавриловна угощает старика водкой?

— Шайтан, а ты бывал в городе?

— Очень бывал… три раза бывал… Острог сидел…

— За что же тебя в острог садили?

— А не знаю… Бумагу требовал начальник, у шайтана бумага нет…

— За бесписьменность судился, — объяснил Парфен. — Значит, начальство паспорта требовало…

— Нехорошо в остроге, шайтан?

— Зачем нехорошо? Два раза в день кормили… Ух, хорошо!.. Потом шайтана на суде судили… лишили всех пцав состояния…

— А какие у тебя права?

— Не знаю… начальство знает…

— Ну, как же ты теперь без всяких-то прав живешь?

— Ничего, живу…

Все хохотали. Что может быть, в самом деле, смешнее дикаря, лишенного каких-то мифических прав? Смеялся вместе с другими и «старый шайтан». У него было единственное право— умирать с голоду, — и этого священного права не могла его лишить даже самая сердитая власть.

— У нас сегодня этнографическая ночь, — заметил доктор, любивший научные определения. — Не правда ли, Григорий Семеныч? Что вы все время молчите?

— Да так… не говорится. Да и спать пора, господа. Завтра рано придется встать. Предупреждаю…

Был уже девятый час, и все охотно согласились с этой счастливой мыслью. Парфен очень искусно устроил «девственное ложе» для Дарьи Гавриловны. Он надрал моху, наломал мягких пихтовых веток и даже пожертвовал собственный зипун.

— Настоящая перина будет, барышня…

— Я боюсь одна спать, господа, — предупредила Дарья Гавриловна. — Пожалуйста, не бросайте меня на произвол судьбы, как давеча… Это будет некорректно с вашей стороны.

Кругом ели устроилось настоящее становище. Каждый устроился, как хотел. У огня оставались Костылев и «старый шайтан». Старик сильно захмелел, крутил время от времени своей головой и продолжал улыбаться.

— Зачем ты водку пьешь, шайтан? — спрашивал Костылев, раскуривая папироску.

— Ух, люблю!.. Шибко люблю!

— Потом будешь хворать… голова заболит…

— У меня не болит…

Молчание. Тихо-тихо кругом, точно в пустой церкви. Изредка эта тишина нарушалась только теми неясными звуками, которые по ночам слышатся в лесу и происхождение которых трудно объяснить. Осторожно ли крадется хищный зверь, шарахнулась ли шальная ночная птица, стучит ли собственная кровь в ушах — ничего не разберешь. Вековой лес стоит темной загадкой, в нем чувствуется что-то недосказанное, какая-то затаенная дума… Фантазия невольно разыгрывается, но — увы! — у цивилизованного человека она, как ощипанная птица, бессильна подняться с земли. Костылев с завистью смотрел на дикаря-вогула, для которого лес был живым существом и говорил с ним тысячью голосов. Да, тут было все живое, и незримо витали в воздухе добрые и злые духи. В каждом шорохе слышался их таинственный шепот, предупреждающий, повелительный, вещий.

— Почему ты остался здесь? — спрашивал Костылев начинавшего дремать «шайтана». — Ведь другие вогулы давно переселились за Урал, на Лозьву… Ты помнишь, как они уходили отсюда?

— Шибко помню… Там лучше — вот и ушли.

— А ты почему не пошел с ними?

— Мне нельзя… Они — простые вогулы, а я — князь.

— Ты князь?..

— Шибко князь… князь Кивакта… Меня русские шайтаном зовут, а я — князь. Когда начальник меня драл, я и ему не сказал, что я — князь Кивакта… Шибко драл, а мне смешно… Мне нужно его было драть, а я молчал. И в остроге молчал… Вот я и остался здесь. Все мое здесь, каждое дерево…

— Это казенная дача…

— Я не отдавал ее никому… Я ее берегу… каждое дерево берегу…

— А вот я проведу дорогу, и поселятся в твоем лесу русские?

— Пусть селятся, а все-таки все место мое… Я не могу его отдать никому.

— А когда ты умрешь, тогда что будет?

«Старый шайтан» посмотрел на Костылева своими темными глазками и засмеялся, как смеются над наивным ребенком.

— Тогда все вогулы вернутся сюда и прогонят всех русских, — уверенно проговорил он. — О, вогулов много, как листьев на дереве!.. Вогулы самый сильный народ… Вот ты строишь для них свою дорогу… И все другие будут работать для вогулов… Я уж видел в Усолье, какие для них устроены русскими железные лодки и железная лошадь… Все это для вогулов… Они только ждут, когда им идти… Вернутся и все покойники… они только отдыхают пока… Все покойники придут. Старый шайтан все знает, только молчит… И я буду управлять своим народом, а ты будешь мне кланяться… Все вогулы будут есть каждый день и все будут счастливы…

«Старый шайтан» долго говорил о светлом вогульском будущем и улыбался блаженной, детской улыбкой.

В болоте

Из записок охотника

На Урале есть целый ряд заросших озер. Если смотреть на них откуда-нибудь с возвышенности, можно отлично видеть сохранившийся уровень воды, линию берега, острова. Замечательно то, что образовавшиеся торфянины и болота сохранили прежний водяной уровень, тогда как обыкновенно он понижается в виде широких ложбин и неправильной формы ям.

Ходить по такому заросшему озеру опасно; почва так и колышется под ногами, точно идешь по натянутому полотну; в других местах нога проваливается совсем, а кое-где еще сохранились полузатянутые осокой и лапушником глубокие озерные «окна», которые даже не замерзают зимой. Растительность на таких мертвых озерах совершенно особенная, тоже какая-то мертвая: жесткая осока, ситник, белоус, мхи и разнообразный кустарник, начиная со смородины по краям и кончая вербой. Особенно замечательны болотные сосны и березы, по которым сразу узнаешь настоящее болото: деревья здесь превращаются в жалких карликов, точно золотушные дети, а между тем таким карликам бывает иногда лет за сто. Болотная дичь любит эти мертвые места и плодится здесь во множестве, тем более что есть такие болота, которые решительно летом недоступны охотникам.

124