Том 5. Сибирские рассказы. - Страница 113

113

«Молодец» Миша молчал, как заколдованный, несмотря на все попытки Огибенина заставить его разговориться. Выведенный этим упорным молчанием из всякого терпения, Огибенин бросал шапку оземь и начинал ругаться.

— А вот возьму, брошу все и уйду!.. Не глядели бы мои глаза на вас. Что я тут болтаюсь, как непокаянная душа?!. Вот с места не сойти, если не уйду…

Миша упорно молчал.

Между прочим, этих людей соединяла всего крепче общая ненависть к Таньке-пирожнице.

— Змея подколодная и вывела на змеевую жилу!

VII

Прошло лето. Наступила осень, всегда в горах сырая и ветреная. На «Змеевике» дела находились в прежнем положении и царило уныние. Даже рабочие работали нехотя, как на зсех промыслах, где золото идет плохо. Некоторые прямо уходили.

— Что нам на пустом месте биться? — объясняли они. — Даром только хлеб едим…

Но Поршнев не желал расставаться с делом и решил его вести до конца, пока хватит сил. Им овладело непобедимое упрямство. А деньги быстро подходили к концу, хотя можно было работать до первых заморозков. Катаев тоже заметно подтянулся и неохотно делал расчеты, учитывая каждую копейку. Поршнев понимал, что он это делает только для отвода глаз, чтобы не платить его, поршневской, доли, а что деньги у него есть и не маленькие.

«Краденое золото поднимает», — с огорчением думал Поршнев.

С другой стороны, у Поршнева задета была его гордость, именно, что Катаев высосал из него все деньги, а теперь над ним же и важничает. Скоро будет прямо за последнего нищего считать. Вот так «твоя половина — моя половина»… Оно так и выйдет, когда Поршневу придется бросить все дело.

«Нет, погоди, я еще покажу тебе, старому черту!» — про себя ругался Поршнев.

По-настоящему, когда вылетел из кармана последний рубль, следовало бы вернуться к себе домой и приняться за свое насиженное дело. Но Поршнева точно приковала какая-то невидимая сила к «Змеевику». Ему казалось, что еще немного потерпеть, перемочься, и дело наладится. Вернуться домой мешало отчасти и то, что все знали о «Змеевике», о котором ходили самые нелепые слухи, и его одолели бы расспросами и шуточками.

— Поезжай-ка ты, в самом деле, домой, Гаврила Семеныч, — ласково уговаривала его Татьяна. — Только даром здесь путаешься… Пора и честь знать. А дома у тебя полная чаша, сам большой — сам маленький.

— А ты отчего не едешь?

— Ну, мое дело десятое… Одним словом, непокрытая девичья голова, как дом без крыши. Некуда мне ехать…

Сначала Поршнев сторонился пирожницы и делал вид, что совсем ее не замечает, а потом свыкся и даже любил с ней поговорить. Девушка была умная и с характером. Она ему нравилась чередовавшимися припадками ласковости и какой-то особенно красивой тоски.

Поршнева на время спасло то, что ударили ранние заморозки, и работы пришлось прекратить. Ставить теплые казармы для работ не хватало средств. По окончательному расчету, Поршнев остался должен Катаеву около двухсот рублей.

— Я тебе к рождеству все заплачу, — говорил Поршнев. — Как-нибудь сколочусь…

— Знаю, что заплатишь, да я тебя и не неволю, — ответил Катаев. — Человек ты обстоятельный и сам вполне можешь понимать…

Невесело возвращался к себе в Мияс Гаврила Семеныч на паре своих лошадок. Огибенин правил за кучера и всю дорогу потряхивал головой.

Маремьяна Власьевна встретила мужа с великой радостью и ни одним словом не заикнулась об его делах. Надо, так и сам скажет. Дома все было благополучно. Постоялый двор и мелочная лавочка работали хорошо, и Поршнев получил около ста рублей чистой прибыли.

«Катаевские денежки… — с горечью думал он, пересчитывая засаленные кредитки. — На эту прорву никаких денег не напасешься…»

И перед женой ему было совестно: вот приедет Катаев и за здорово живешь отберет трудовые, кровные денежки… По пятачкам да по копеечкам копила Маремьяна Власьевна свой капитал, а он пойдет прахом, как ветром дунуло. Обида взяла Гаврилу Семеныча, и он решил, когда приедет Катаев, рассчитаться с ним по-своему. Пусть чувствует кошка, чье мясо съела.

Занялся своими делами Поршнев, и все пошло, кап по писаному. Вообще жить было можно, хотя нажива была и небольшая.

Прошло около месяца, и Поршнев отдохнул, точно стряхнул с себя налетевшее вихрем увлечение легкой наживой. В минуту откровенности он рассказал жене все, как было. Маремьяна Власьевна даже не убивалась о потерянной тысяче рублей да о долге в двести, а только сказала:

— Твое дело, Гаврила Семеныч… Ты наживал деньги, тебе и знать, что и к чему. А я твоя раба последняя. Что прикажешь, то и буду делать. Век вековали, и делить нам нечего.

Очень понравился ему этот ответ жены, и еще раз сделалось совестно, что он ее и обижал, и скрывался, и обманывал. И она же еще жалела его, по-хорошему жалела, на совесть. С такой бабой жить, как за каменной стеной. Эта уж ухранит, сделай милость, и не выдаст, что бы ни случилось. Правильная баба, одним словом…

Опять зажили Поршневы душа в душу. Маремьяна Власьевна опять повеселела и опять воротила все хозяйство. А работы было немало, когда привалит обоз телег в сорок. Всех ямщиков надо накормить, напоить, обо всем позаботиться. А Гаврила Семеныч сам перестал даже на базар ходить, а все поручал жене. Он точно стыдился своей летней прорухи. И знакомых избегал, а только когда зайдет Огибенин — ну, посудачат вдвоем о разных приисковых делах. Выходило так, как будто ничего и не было.

— Деньги — дело наживное, — говорила Маремьяна Власьевна к случаю. — Пришли — ушли… Не с деньгами жить, а с добрыми людьми.

113